Долгая дорога в небо

Тут недавно в рамках подготовки к экзамену по изф перечитывал Кьеркегора и меня стукнуло.

Стукнуло меня по поводу героя братьев Стругацких, Кьеркегор тут в принципе ни при чем. Но это не литературоведение, конечно. Это типа про то, как страшно жить.

Герой Стругацких стоит перед выбором, который и сам одновременно необходим и невозможен, и необходима и невозможна каждая из предлагаемых им альтернатив (вы не поверите – их две). Герой этот оказывается в ситуации, когда нужно нечто сделать – и одновременно ничего сделать нельзя.

Хреновая ситуация, таки да.

Грубо, в первом приближении – либо ты должен отказаться от великих свершений и стать обывателем, утратив себя, либо ты должен изменить нечто в составе бытия, сам из этого состава выпав, т.е. перестав существовать. Но это грубое определение – оно нужно, чтобы ввести в курс дела.

Изначально – это вопрос о возможности революции и построения коммунизма. Советское интеллигентское сознание представляет коммунизм как воплощение Царства Божьего на земле в натуре – как чудо, как нечто небывалое, как разрыв действительности. Как совершенство. Как Откровение. Но установить совершенство можно лишь будучи к нему причастным, революция должна уже быть совершена, чтобы она стала возможна. И она, естественно, должна быть возможна, чтобы она была совершена. А поскольку коммунизм, в отличие от Бога, по кривым ершалаимским улочкам обычно не шляется, имеет место проблема. Но это так, в сторону.

Существует три способа обоснования результатов собственной работы при их презентации. Речь не идет о самой работе – я думаю, она у всех либо одинакова, либо, скорее, бесконечно разнообразна. Речь идет о том, что ты приходишь к каким-нибудь чувакам и говоришь: «Я вот тут вчера ночью в сортире придумал какую-то фигню. Так вот…» И здесь надо, чтобы тебя пинками за дверь не вытолкали. Надо показать, что ты крутой. Не дурак, а умный. А умный – он хоть обычно и один, но за его плечами маячит танковая армия. И надо убедить собравшихся, что армия таки да, есть. Но вид этой армии может быть разный. Это может быть вообще все прогрессивное человечество с вилами. Или, наоборот, одна, но шустрая водородная бомба.

Этот способ обоснования отсылает к политической ориентации. Собственно, по-хорошему, способ обоснования собственного высказывания и должен служить сигналом ориентации (нет, не сексуальной) политика. В жизни, однако, требуется обычно мощная работа над высказываниями политика, чтобы понять, какой ориентации он придерживается, и в большинстве случаев в результате такой работы выясняется, что он вообще не политик, т.е. не претендует на обоснование. Впрочем, подспудно это обоснование всегда есть. Дело честного человека – его увидеть. И, если будешь говорить, показать свою ориентацию – если это, конечно, не совсем смертельно.

Так вот, первая ориентация – правая, она же фашистская. Эта апелляция к абсолютной истине, к некоторому бытийственному образованию, к которому исключительно говорящий имеет привилегированный доступ. Эта позиция пророка. Пророк вещает. Те, кто его не слушают – сами виноваты. ФошЫзм это потому, что такая позиция развязывает руки говорящему до бесконечности – ну и потому, что так и обосновывали свои действия реальные фашисты и те, кого называют в разной степени фашистами от философии – от Канта до Хайдеггера. При этом сам говорящий не претендует на абсолютную власть. Он лишь претендует на роль рупора Абсолюта – так что получается такой Абсолют, с которым не то что бесполезно спорить, но ему вообще никак нельзя противостоять.

Похороны состоялись в понедельник 18 мая. Больница на Лосиноостровской, крематорий в Митино, квартира в Лианозово – каким-то душным чехлом растягивалось пространство, удивительно естественное в своем неестественном забвении смерти.

Кажется, основное чувство, которое испытывают близкие после смерти человека – вина. Не только за поступки и жесты, которых можно было бы избежать или которые не были осуществлены в свое время. Но вина за ту незавершенность жизни умершего, которая не позволяет принять смерть как стежок ткани продолжающейся жизни – вина за то, что мы живем, а он умер. Вина за невозможность продлить существование умершего – то, что иногда называют «продолжить его дело» - вина за то, что мы как бы инкорпорируем живое, превращая его в собственное представление – мы это делаем на протяжении всей жизни (иначе и невозможно), но при этом у нас всегда сохраняется иллюзия, что мы имеем дело с живым самим по себе, что мы всегда можем к нему выйти, что именно оно толкает нас на создание наших представлений о нем. Смерть лишает нас этой иллюзии, и мы испытываем вину за то, что «не ценили» - за то, что не делали усилий по выходу к живой личности другого, обходясь собственными представлениями о нем, за то, что никогда по сути и не жили с ним (я уж не говорю для него и ради него) – а теперь это непоправимо.