Метафизика города
May. 28th, 2011 12:10 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
dakarantЕстественным образом город является объектом внимания таких человекоориентированных дисциплин, как антропология (города) или социология (города). Поскольку метафизика не антропична, то попытки помыслить город вне населяющих его людей и их взаимоотношений могут быть названы метафизикой города.
Метафизика, имея дело с тем, что после и сверх физики, автоматически вводит различие двух миров. Первый, условно говоря, физический, а второй – ну понятно. В этом втором мире живых людей быть не может (только идея человека, например), тем более каких-нибудь даниловских лесбиянок или стоящих в пробках менеджеров. Поэтому метафизика города говорит о городе без людей. Сразу возникают сомнения в том, что это возможно.
Так вот, я пока знаком с двумя вариантами метафизики города.
Первый принадлежит Рустаму Эвриковичу Рахматуллину, координатору Архнадзора и автору книги «Две Москвы, или Метафизика столицы», а также, вероятно, Николаю Павловичу Анциферову, автору книги «Душа Петербурга», которого Рахматуллин считает основоположником метафизики города.
Этот вариант я бы назвал символической топографией.
Для него первый шаг –сакрализация символизация истории. Как и строительство города, история представляет собой суперпозицию случайных в смысле отсутствия смысла и закона событий, инспирированных человеческой волей и природными факторами – рядом причин, слишком многочисленных, чтобы их можно было учесть даже в самом подробном исследовании. Поэтому столь велик соблазн придать этой последовательности смысл и закономерность, что в нашем случае значит – представить ее как попытку визуализации чего-то, явственно зримого облика не имеющего. История интерпретируется как текст, повествующий о беспрестанно возобновляемом в новых декорациях сюжете борьбы двух начал, а пространство города – как след разыгравшейся на его сцене пьесы, след следа. 
Расположение домов, таким образом, отсылает к коллизиям русской истории – но одновременно и к тому прообразу города, в рамках которого навсегда запечатлена вне времени разыгранная сцена единой и единственной судьбы мира.
Метафизичность схемы раскрывается в этой отсылке. Во введении Рахматуллин говорит, что его задача – попытаться увидеть божий замысел о Москве и попытку его воплощения людьми в реальной городской застройке. Логика этой работы такова, что она неумолимо предполагает наличие подобного замысла, сверхчеловеческого и истинно-сущего измерения, открывающего подлинный смысл истолковываемых нами символов.
Кроме того, работа эта традиционалистская – поскольку в насквозь средневековом сознании автора наиболее идеальным воплощением сюжета является Москва средневековая, а все, что творится в ней после – суть искажение и отпадение. Именно на этом месте мне стало ясно, какая же это страшная организация – «Архнадзор» - ибо пока во главе ее стоят подобные люди, ни о каком конструктивном диалоге с кем бы то ни было говорить невозможно – хоть с Гельманом, хоть с московским правительством.
В принципе, по большому счету, я бы и сам был не против консервации Москвы в средневековых границах и средневековых архитектурных принципах – но понимаю, что это абсолютно невозможно.
Изложенная выше схема наполняется конкретным содержанием, когда в качестве наиболее близкого к идеальному прообразу города представляется, естественно, Иерусалим, к которому неизменно прилагается его антипод Вавилон и его допельгангер Рим. Москва – Третий Рим, второй Константинополь и четвертый Иерусалим, а в контурах ее построек проглядывает Идеальная Москва, бестелесный средневековый город – какая-то очень фэнтезийная штука, заставляющая вспомнить Вадима Панова, а потом уже Лукьяненко, Масодова и даже Глуховского.
Безусловно, подобный ход рассуждений ничего не объясняет (именно объяснения требовал от метафизики города П.А.). будучи религиозным по своей сути, он может лишь обещать в перспективе спасения, демонстрируя то, что в этом спасении мы все-таки нуждаемся. Переплетающиеся линии ассоциаций длят ощущение тайны и обещание ее раскрытия, лежащее все же на иных, не затронутых этим переплетением, путях.
Второй вариант – более привычный, менее экзотический. Я назвал его топографической физиогномикой, названием неудачным, но в чем-то верным. Всем нам известны спекуляции на тему Петербурга, возникшие благодаря не Достоевскому даже, но Пушкину, если не Радищеву – спекуляции, в сущности, интерпретирующие лишь набор впечатлений, красочно изложенных в соответствующих текстах. Это та же попытка герменевтики, на сей раз более высокого уровня – интерпретирующая тексты, интерпретирующие город как текст.
Она рождается из вполне феноменологической практики фиксации впечатлений хоть в режиме путевых заметок – но впечатления эти всегда нацелены на вычленение уникальности города, на зарисовку его специфической физиономии, могущей указывать на метафизическую сущность. Здесь скорее имеет смысл говорить не о метафизике города, а о метафизике городов – список городов прилагается – лишь те достойны войти в него, кто обладает богатой уникальной историей и четко очерченными границами. Это метафизика городов-индивидуумов – в России это, в первую очередь, Москва и Питер, ну а по миру их дофига – начиная от тех же Иерусалима-Рима-Стамбула и заканчивая Нью-Йорком иСайлент Хиллом Централией, штат Пенсильвания. Большинство же современных городов типичны, они не индивидуумы, а типы.
Подобная физиогномика, как мне кажется, с меньшей неизбежностью предполагает Город Городов, идеальный прообраз – хотя, безусловно, цепочка приводящих к нему рассуждений может быть построена. Кроме того, она имеет определенную коммерческую ценность – в каком-то тексте по метафизике Петербурга автор, историк-филолог, описывал, как радовались иностранцы, постигая истинный декаданс в промозглом серостенном Питере. За атмосферу люди готовы платить большие деньги – а атмосфера создается перекличкой – это понятие я впервые встретил у того же Рахматуллина и неожиданно понял, какой необыкновенный заряд новизны оно несет, приоткрывая перед нами тайну архитекторского сознания. Перекличка наполняет пространство между сооружениями той полнотой содержания, которая, собственно, и делает город городом, т.е. чем-то целым, а не набором рядом стоящих зданий. Надежду на то, что это целое является не только антропным, т.е. создается не только присутствием людей и их специфическим отношением, дает атмосферность постапокалипсиса – достаточно пройти по улицам Припяти в Сталкере, Лас-Вегаса в Фолауте, Нью-Йорка в «Я – Легенда» и т.д., чтобы понять, что и обезлюдевший город сохраняет какую-то специфику организации пространства, несводимой к следам проведения различий в человеческой деятельности – или к сугубо природным различиям.
Мне кажется, что речь должна идти не столько о метафизике города, невозможной без предпосылки о существовании нефизического прообраза города, сколько о феноменологического толка герменевтике, истолковывающей организацию пространства как сетку символических различий, но избегающей приписывания получаемому в ходе истолкования смысла трансцендентного статуса. Собственно, вопрос о возможном статусе такого смысла и есть вопрос о возможности и исследовательском потенциале этой дисциплины.
Метафизика, имея дело с тем, что после и сверх физики, автоматически вводит различие двух миров. Первый, условно говоря, физический, а второй – ну понятно. В этом втором мире живых людей быть не может (только идея человека, например), тем более каких-нибудь даниловских лесбиянок или стоящих в пробках менеджеров. Поэтому метафизика города говорит о городе без людей. Сразу возникают сомнения в том, что это возможно.
Так вот, я пока знаком с двумя вариантами метафизики города.
Первый принадлежит Рустаму Эвриковичу Рахматуллину, координатору Архнадзора и автору книги «Две Москвы, или Метафизика столицы», а также, вероятно, Николаю Павловичу Анциферову, автору книги «Душа Петербурга», которого Рахматуллин считает основоположником метафизики города.
Этот вариант я бы назвал символической топографией.
Для него первый шаг –
Метафизичность схемы раскрывается в этой отсылке. Во введении Рахматуллин говорит, что его задача – попытаться увидеть божий замысел о Москве и попытку его воплощения людьми в реальной городской застройке. Логика этой работы такова, что она неумолимо предполагает наличие подобного замысла, сверхчеловеческого и истинно-сущего измерения, открывающего подлинный смысл истолковываемых нами символов.
Кроме того, работа эта традиционалистская – поскольку в насквозь средневековом сознании автора наиболее идеальным воплощением сюжета является Москва средневековая, а все, что творится в ней после – суть искажение и отпадение. Именно на этом месте мне стало ясно, какая же это страшная организация – «Архнадзор» - ибо пока во главе ее стоят подобные люди, ни о каком конструктивном диалоге с кем бы то ни было говорить невозможно – хоть с Гельманом, хоть с московским правительством.
В принципе, по большому счету, я бы и сам был не против консервации Москвы в средневековых границах и средневековых архитектурных принципах – но понимаю, что это абсолютно невозможно.
Изложенная выше схема наполняется конкретным содержанием, когда в качестве наиболее близкого к идеальному прообразу города представляется, естественно, Иерусалим, к которому неизменно прилагается его антипод Вавилон и его допельгангер Рим. Москва – Третий Рим, второй Константинополь и четвертый Иерусалим, а в контурах ее построек проглядывает Идеальная Москва, бестелесный средневековый город – какая-то очень фэнтезийная штука, заставляющая вспомнить Вадима Панова, а потом уже Лукьяненко, Масодова и даже Глуховского.
Безусловно, подобный ход рассуждений ничего не объясняет (именно объяснения требовал от метафизики города П.А.). будучи религиозным по своей сути, он может лишь обещать в перспективе спасения, демонстрируя то, что в этом спасении мы все-таки нуждаемся. Переплетающиеся линии ассоциаций длят ощущение тайны и обещание ее раскрытия, лежащее все же на иных, не затронутых этим переплетением, путях.
Второй вариант – более привычный, менее экзотический. Я назвал его топографической физиогномикой, названием неудачным, но в чем-то верным. Всем нам известны спекуляции на тему Петербурга, возникшие благодаря не Достоевскому даже, но Пушкину, если не Радищеву – спекуляции, в сущности, интерпретирующие лишь набор впечатлений, красочно изложенных в соответствующих текстах. Это та же попытка герменевтики, на сей раз более высокого уровня – интерпретирующая тексты, интерпретирующие город как текст.
Она рождается из вполне феноменологической практики фиксации впечатлений хоть в режиме путевых заметок – но впечатления эти всегда нацелены на вычленение уникальности города, на зарисовку его специфической физиономии, могущей указывать на метафизическую сущность. Здесь скорее имеет смысл говорить не о метафизике города, а о метафизике городов – список городов прилагается – лишь те достойны войти в него, кто обладает богатой уникальной историей и четко очерченными границами. Это метафизика городов-индивидуумов – в России это, в первую очередь, Москва и Питер, ну а по миру их дофига – начиная от тех же Иерусалима-Рима-Стамбула и заканчивая Нью-Йорком и
Подобная физиогномика, как мне кажется, с меньшей неизбежностью предполагает Город Городов, идеальный прообраз – хотя, безусловно, цепочка приводящих к нему рассуждений может быть построена. Кроме того, она имеет определенную коммерческую ценность – в каком-то тексте по метафизике Петербурга автор, историк-филолог, описывал, как радовались иностранцы, постигая истинный декаданс в промозглом серостенном Питере. За атмосферу люди готовы платить большие деньги – а атмосфера создается перекличкой – это понятие я впервые встретил у того же Рахматуллина и неожиданно понял, какой необыкновенный заряд новизны оно несет, приоткрывая перед нами тайну архитекторского сознания. Перекличка наполняет пространство между сооружениями той полнотой содержания, которая, собственно, и делает город городом, т.е. чем-то целым, а не набором рядом стоящих зданий. Надежду на то, что это целое является не только антропным, т.е. создается не только присутствием людей и их специфическим отношением, дает атмосферность постапокалипсиса – достаточно пройти по улицам Припяти в Сталкере, Лас-Вегаса в Фолауте, Нью-Йорка в «Я – Легенда» и т.д., чтобы понять, что и обезлюдевший город сохраняет какую-то специфику организации пространства, несводимой к следам проведения различий в человеческой деятельности – или к сугубо природным различиям.
Мне кажется, что речь должна идти не столько о метафизике города, невозможной без предпосылки о существовании нефизического прообраза города, сколько о феноменологического толка герменевтике, истолковывающей организацию пространства как сетку символических различий, но избегающей приписывания получаемому в ходе истолкования смысла трансцендентного статуса. Собственно, вопрос о возможном статусе такого смысла и есть вопрос о возможности и исследовательском потенциале этой дисциплины.
